I couldn't care less.
II
Когда я пришёл домой, там было что-то не так. Мне показалось, я попал в рекламный ролик, настолько везде было чисто. Меня не было каких-то пару часов, кто умудрился поиметь мой гадюшник за такое рекордное время?
Джейд. Нет, это слишком.
Из ванной вышел Че. Из чистой ванной вышел чистый Че. Выяснилось, что пол у меня в квартире молочного цвета, в шкафах есть зеркала, а свежее мыло изначально овальной формы. Монитор на столе было видно полностью, все книги и диски, которые приходилось периодически сбрасывать на пол, куда-то делись.
Такое чувство, как будто я пришёл на чужую вечеринку.
- Привет!
Сказала она и чмокнула меня в щёку. Чмокнула меня в щёку!
- Этого-того, а…
- Твои тапочки здесь.
Вообще-то я не это хотел спросить, но решил не переспрашивать. В конце концов, каждый из нас сходит с ума по-своему. Знание, что Джейд была тоже двинутая, в своём роде примиряло меня с той действительностью, которую она вокруг меня создавала.
Двинутому мне предстоит жить в мире, созданном двинутой Джейд?
В тапочках?
- Я принёс еды. Спасибо за порядок, но мне не по себе.
- Разбросаешь всё снова?
- Перееду в квартиру этажом выше. Шутка.
- У тебя на кухне хоть что-нибудь работает?
- Ага, идём, покажу.
В ванной висело её нижнее бельё.
Не знаю, что именно Джейд сделала с едой, которую я принёс, но сожрать это не смог даже Че.
Нужно было идти кормиться в МакДональдс.
МакДональдс были первой корпорацией, публично признавшей абсолютную синтетичность собственной продукции. И снизившей цены в 4 раза. Через пару месяцев их даже не нужно было рекламировать – конкурентов у них не осталось в принципе. Сейчас они делают всё, даже пиццу. Настоящую синтетическую Итальянскую Пиццу. Мы с Че едим, наверное, одинаковую пищу – автопокрышки – только Че ест их сырыми, а я – с соусом. Че пока не умер.
В МакДональдсе специальная вода, чтобы смывать синтетический жир. Работают там мутанты низшего уровня. Кажется, им это даже нравится. Раньше музыка и свет в МакДональдсе стимулировали потребление еды. Сейчас не нужно никого ничем стимулировать – отстою этого общества больше негде есть.
По этой объективной причине полупрозрачные стекляшки стали намного уютнее. Теперь там можно было выключить плейер и просто послушать музыку.
Джейд заказала «Отвёртку». День начинал становиться интересным. Я почему-то считал, что девушка, способная навести порядок у меня дома, просто не терпит алкоголь.
Ближе к вечеру Джейд можно было только нести.
Что я и сделал.
Её последними словами на сегодня были:
- Здорово успокаивает нервы.
Я погрузил её на заднее сиденье, точнее, туда, где оно раньше было, и забыл о ней вплоть до того момента, пока её не вырвало.
Моим инстинктивным желанием было: вытащить её за ногу, отволочь в ближайший подъезд и забыть там.
Не знаю, что на меня нашло, но я этого не сделал. Вместо этого я положил её в горячую ванну и оставил отмокать на всю ночь.
И всю ночь следил, чтобы она не утонула.
У неё было очень тяжёлое тело.
Ближе к утру я её спросил:
- Ты где-нибудь живёшь?
Она посмотрела на меня удивительно изумрудными глазами.
- Здесь.
Прекрасно. Просто превосходно.
Так далеко меня не забрасывало даже во сне.
- Тебе что-то не нравится?
Наверное, я слишком долго молчал в ответ. Мы сидели в ванной без света. Она – в воде. Я – рядом, на стуле. В темноте я почувствовал, как сладко она потянулась.
И понял, что если я сейчас же не убегу, что-то изменится. Навсегда. И не факт, что изменения мне понравятся.
- Иди сюда…
Я бы успел схватить сумку с оружием, скинуть туда мои диски, выпрыгнуть из подъезда и уехать всего за 18 секунд.
Но я не сделал ничего.
Лишь наклонился чуть вперёд, когда она тёплыми влажными руками расстёгивала молнию на моём свитере. Так ей было удобнее.
Я наклонился и наткнулся на её губы.
Я никогда ни с кем не просыпался вместе. То есть так, чтобы в моей кровати кто-то просыпался в тот же самый момент, когда просыпаюсь я.
- С добрым утром. Моя очередь, Джейд. Расскажи мне.
- Меня выбросили.
- Это я и так понял. Голова не болит?
- Нет.
- Кто-то из нас говорил, что другой убивает себя?
- Кто-то другой говорил, что хочет цветов.
- 1:1. дальше.
- Дальше меня бросили в метро, вогнав в меня смертельную дозу Страха и mem-eraserа.
- Насколько?
- Настолько, что даже если я выживу, я не должна вспомнить ничего.
- Похоже на дешёвый фильм. По сюжету через 20 минут нам предстоит спасать Вселенную. Данс-режим.
- Нельзя так жить, Инк.
Кажется, что-то её задело.
- Здесь больше, чем интерактивная игра. Здесь ты не можешь вернуться назад. Никогда. Здесь нельзя ни сохраниться, ни перезагрузиться.
А как часто в игрушке вы возвращаетесь назад? Даже имея такую возможность? Как часто ты перечитываешь свой дневник? Пересматриваешь старые фото? Ты склонен вспоминать, но это всегда боль. Мы вспоминаем лишь то, чего нам не хватает, чего мы лишены. Воспоминания – неоновый терновый венец, свой для каждого из нас. Оно того не стоит. Проще держать всё в оперативной памяти. Ровно столько, сколько потребуется. А потом выбрасывать.
- Конечно, Джейд, я буду … вдумчивее, ответственнее, целенаправленнее, серьёзнее… только сначала повешусь.
- Я серьёзно, Инк.
Мы все всегда серьёзны. Серьёзнее не бывает. Мы серьёзны даже тогда, когда спим. Когда мы вдвоём. Когда мы наедине сами с собой и смотрим в зеркало мы такие же серьёзные, как наше отражение.
Потому, что никто не хочет быть смешным. Потому, что лучше сдержать себя на полуслове или полужесте. Потому, что если ты увлекаешься, ты смешон, и тебе только больно от того, что никто вокруг не увлечён настолько сильно, как ты. Мы выполняем какие-то действия, не будучи вовлечёнными в процесс. Мы – наблюдатели. Мы – в стороне. Мы в стороне даже от самих себя. Нам говорят, так легче. Никто не говорит, что это – путь к абсолютной пустоте. С той стороны никто никогда ничего не говорит. Когда человек оказывается там, ему уже не нужно сдерживать себя насильно. Он становится похож на серый костюм, не причастный ни к чему и безмолвно кричащий ни о чём. Это люди, которых убаюкивают стрелки посередине шкал циферблатов. В безопасном секторе. Такие никогда не отдаются до конца и неспособны принять. Они могут наслаждаться внешней стороной действительности, но у них уже не будет блеска в глазах. У них атрофируется восхищение моментом. Их способность - рассказать плавно и жить связно. Они тлеют и гасят сами себя. Они боятся утонуть в любви, в музыке. В радости. В наслаждении. Потому, что они опасаются боли изъятия. Они боятся настоящей боли. Даже смерть они не принимают полностью, открещиваются от неё. И всерьёз пытаются продолжать жить после в бесчисленных завещаниях, вещах, детях, фото. Они – наша бесчеловечная память. Отчасти поэтому у меня нет воспоминаний.
- Не будь такой. Просто не будь. Пока ещё можно.
Какой «такой»?
- Военной. Зажатой. Не до конца.
В смысле, «не до конца»?
- Смотри, ты лежишь сейчас. И, поправь меня, если я не прав, думаешь о том, что тебе придётся вставать. И есть. И конечным результатом определённого отрезка жизни сейчас для тебя является еда, а не лежание в кровати. Для тебя эта кровать и я рядом – всего лишь промежуточная стадия между сном и завтраком. Понимаешь, ты не находишься здесь целиком. Ты не отдаёшь себя лежанию со мной здесь. Не позволяешь себе. Большей своей частью ты же на кухне, достаёшь из холодильника вчерашнюю Колу. А теперь подумай, чему ещё ты не отдаёшься целиком. Сознательно сдерживаешь себя. Не доверяешься.
- А, ясно, это к тому, кто из нас – бесчувственная тварь.
- Ты не бесчувственная. Ты опасливая. Оберегаешь себя, прячешь своё нежное, за мягкими стенами. Остаёшься одна.
Она побледнела.
- Мне страшно с тобой, Инк.
- Брось, пойдём позавтракаем.
Я сомнамбулически двигаюсь в полумраке. Люди называют это утром. Вокруг меня – гелевые тени, ни плотные, ни воздушные. Весь мир вокруг меня сжался до размеров моих зрачков и лезет, и рвётся в меня через глаза; и летит сквозь меня куда-то дальше, куда я не могу посмотреть.
Ощущения теряют чёткость и вода из-под крана на ощупь ничем не отличается от двери в ванную. Я боюсь раздеваться и вставать под душ – вода вымоет мои глаза или задавит меня бетонной плитой. Одежда стекает с меня, тает, тянет меня за собой. Я вылезаю из ванной на коленях, мокрый, проваливаюсь в паркет. Я вязну в этом гелевом дыму.
Я ползу на кухню, там, в холодильнике, лежат бустеры. Ещё целая пачка. Девственная. Я протягиваю руку, тянусь сквозь дверь – она похожа на липкое стекло – прозрачная. Всё прозрачное, есть только контуры вещей. Сложно рассмотреть прозрачное в прозрачном. Как грани абсолютно прозрачного стеклянного куба. Лезвия в жидком свету.
Я падаю.
Прямо в руки офигевшей напрочь Джейд.
- Ты нравишься себе такой, какой ты есть?
Я её слышу. Значит, кто-то скормил мне пару бустеров. Кроме нас в квартире никого нет, значит, это сделала она. Я понимаю это, значит, я всё ещё жив.
- Нет, я себя таким не чувствую. Я, как я есть – мёртвый.
- Ты в курсе, что ты взял пачку, не открывая холодильник?
- В смысле?
- Ты просто сунул туда руку, прямо через дверь, достал её, и завалился на меня.
- Мля…
- А ты когда-нибудь пробовал отдаться этому весь? Полностью? Посмотреть, что там, в конце? Заглянуть за ту грань, где ты принимаешь наркоту в попытке сдержать разбушевавшееся тело? Остаться, вовлечься в процесс?
- Нет. Мне страшно.
- Херовый из тебя проповедник, друг мой.
Меня нельзя так больно бить, когда мне плохо. Меня нельзя так сразу разрезать даже тогда, когда мне хорошо.
Надо прогуляться.
Я смотрю в глаза своему затраханному богу и понимаю, что он очень-очень устал. Я снова пришёл просить. Дать мне что-то, за что можно было бы жить. Такая вот детская просьба. Он говорит мне:
- Иди-ка ты в жопу, сын мой.
У бога есть только один недостаток: он всегда прав. Даже если тебе кажется, что это не так.
На задворках продуктового магазина меня окружили пятеро воинственных панков. Они не торопясь доставали самодельные кастеты, плотнее и плотнее сжимали кольцо. Кто-то улыбался. Парочка была с ножами. Вообще-то я маленький, так что кажется, что меня достаточно просто напугать. Им не нужны были деньги – по ним было видно, что это ребята из богатых семей. Им просто хотелось развлечения. Они просто были под высококачественными стимуляторами.
Я выхватил оба пистолета разом.
- Кто первый?
Их проблема была в том, что никто из них не был готов умереть именно сегодня, прямо сейчас. Они всегда представляют это по-другому. В любой другой день, но сейчас это с ними просто не могло произойти.
На моей стороне всегда то, что мне абсолютно нечего терять. Нет такого человека, который убивался бы после моей смерти. Поэтому каждый мой день одинаково прекрасен для неё.
А вот в их планы умирать сегодня не входило.
Поэтому они решили разойтись. Тихо, совсем ничего не говоря. Как будто поменялась заставка на экране телефона. Или компьютера. Или жизни. Они никуда не уходили, их всего лишь поменяли на более спокойную обстановку.
Всё-таки тот коп, которому до помешательства принадлежали эти стволы, был законченным психом. Они просто рвались стрелять, это были настолько однонаправленные вещи, что они позволяли тебе убить непроизвольно. Ты не чувствовал угрызений совести. Никаких. Так получилось само собой. Полностью автоматическая индульгенция. Сопротивление, самозащита. Желание понравиться себе самому. Последний уровень пирамиды потребностей. В конце концов, это не ваше дело. Каждый развлекается по-своему.
Так происходит всегда. Ещё в школе я заметил, что если взять чужую ручку, 54 секунды ты будешь писать чужим почерком. И только потом ручка поймёт, какой почерк у тебя, и будет писать по-твоему. Все предметы, к которым прикасались люди, несут в себе что-то от этих людей. Энергию, отпечатки пальцев, слепок мыслей. Всегда чувствуется, любили вещь или боялись её, хотели о ней забыть или носили на память. Видно, если вещь, которая сейчас у тебя, была частью другого человека. Значительной частью. Эти пистолеты были продолжением руки. Их никогда не доставали просто так, незаряженными, попугать. Из них только стреляли. Точно. Возможно, ими убивали таких, как я. Это не были обычные пистолеты, какие носит большинство копов. Удлинённый ствол с нарезкой, магазин на 18 патронов, корпус из облегчённого сплава, отдача почти полностью сведена на нет – хорошо отбалансированы. Металлодетектор не засекает – проверено. Да и просто красивые.
Дробовик, валявшийся на полу моей машины, по сравнению с ними был подобием оружия, уютным и домашним, как раз под тапочки, какао и чистую квартиру. Естественно, что по цвету мне шёл дробовик. В коричневых тонах.
А не 2 этих хромированных дьявола. Но за поясом у меня были именно они.
В машине я первый раз осмотрелся. То есть посмотрел ещё и назад. Не в зеркало, не искоса, и даже не в страхе. Просто посмотрел назад. На секунду мне показалось, что я вижу всё изнутри. Я видел внутренности машины, ржавые трубы под слоем асфальта, внутренние перегородки в домах.
Я посмотрел в машину: двигатель работал ровно-ровно, тихо-тихо, как бы намеренно скрывая свою мощность вплоть до того момента, пока я не нажму на газ. Коробка передач (хромированный рычаг – меня сегодня просто окружает хром, скоро я сам буду блестеть), сделанная так, чтобы сразу воткнуть нужную. Кресла не пошло мягкие, а мягкие ровно настолько, чтобы я не забыл, что это всё-таки спортивный автомобиль.
Твердотопливный двигатель, поставленный в кузов серийного автомобиля конца прошлого века. Обманка. Большой облом. Призрак. У меня оставалось всего 7 пластинок топлива. Я медленно и подчёркнуто аккуратно вырулил со стоянки.
На встречную полосу.
И выжал газ в пол.
Через 4 минуты за мной по встречной гнались 3 копа.
Резко дёргаю ручник, выключаю передачу, выворачиваю руль влево.
И включаю дальний свет.
На дороге образовалось нечто. И во всём были виноваты безумные копы, которые с околосветовой скоростью носились по встречной.
Твердотопливный двигатель хорош тем, что работает на твёрдом топливе. А твёрдое топливо хорошо тем, что не горит и не взрывается при аварии. Теперь в авариях гибнут только люди.
Я плавно притормозил у самой большой груды металла. Вскрыл их баки, заполнил до отказа свой. Все 30 слотов. Этого мне должно хватить как минимум на 34 дня. Но я не собирался жить так долго. Остальные пластинки побросал за передние сиденья, на дробовик, наручники и коробки патронов.
Вечером я беру ноутбук с колонками конца прошлого века, забираюсь на крышу какого-нибудь дома и сижу там. Почти каждый день. В этом городе вечное лето. Наверное, специально для меня. И чем темнее становится, тем больше мне хочется оттуда прыгнуть. Вместе с ноутбуком и колонками. Когда-нибудь не будет причин, по которым я смогу сказать себе: «Стой, чувак, сегодня – не твой выход».
Я вижу сиреневый. Ультрамариновый. Зелёный. Дома. Очень много домов. Говорят, раньше здесь можно было жить. Говорят по этим улицам ходили дети и прочие безопасные животные. Это был первый интерактивный город.
Наверное, сейчас это – последний интерактивный город. Сейчас это, наверное, вообще последний город на этой долбаной планете. Кто-то когда-то накрыл весь город прозрачным куполом. Забрал все реки в трубы, сделал многоуровневый супермаркет из всего, что когда-то было городом. Теперь растения росли только там, где нужно, а климат был такой, как нравится всем. По всему городу играла ненавязчивая музыка. Настолько ненавязчивая, что дети под неё засыпали, а взрослые – бросались с многоэтажных зданий.
Однажды никто не проснулся. Однажды проснулись все и не поняли, где они находятся. Все ушли, как в фантастическом фильме. Здесь остались только я, радиация и ещё полмиллиона придурков.
Такого радиационного фона, как там, где я сейчас сижу, на шкале Счётчика Гейгера просто нет.
