Он судорожно всхлипнул во сне. «Мне это… мне надо». И с безумными глазами бросился через валяющиеся тела записывать своё очередное бессмертное творение. За секунду до этого, в другом, упорядоченном мире, в другой вселенной, на противоположном краю стола проснулась она. Она знала, что это будет его последний опус. Стул под ней пульсировал. Метро. Затем затрясся дом, затем веки. Затем она проснулась. Вырванная страница тряслась у неё в руке. Пусть сегодня она будет в синем. И незачем придумывать что-то ещё. И так уже более чем достаточно.
Он привстал на локте на кровати, прошептал что-то бессвязное, типа: «И я, и вам, а где …?». И проснулся. Через балконное окно можно было видеть что-то, по цвету напоминавшее дерево. По форме и запаху оно тоже было деревом, но деревом не являлось.
Метро он узнавал не по шуму. И не по запаху, который на каждой станции свой. Он мог безошибочно понять, что он находится в метро по особому ощущению. А именно, ему каждый раз хотелось прыгнуть между вагонов и уехать со станции именно таким образом, чтобы пассажиры из вагонов слева и справа смотрели на него и совершенно ничего не понимали. Его мутило. В смысле, перед глазами у него была мутная пелена, в ушах – музыка, в сознании – жёлтый пульсирующий шар. Подходящее состояние для поездки. Иначе там, под пятьюстами метрами глины, было невозможно находиться. И ещё это «бесконтактная смарт-карта, крем, увечья, мелькающие лампочки». Бесконтактный. Контактный бес. Очень контактный. Ад, открытый с 6.30 до последнего клиента.
А она пусть остаётся в синем.
И он проснулся на выходе. Двери открывались в стену, но его это ничуть не беспокоило. Да и остальных, похоже, тоже. Толпа проходила через стену, и никто этого не замечал. Только стена, казалось, вот-вот порвётся, но ей ведь некуда уйти. Пассажиры, как всегда, знали, куда ему нужно, поэтому он превратился в абсолютное ничто и растворился в окружающих.
Напротив неё внезапно вырос поребрик. Он же бордюр. Она дома, он тут всегда растёт. Ключ исчез в замке и долго не появлялся, дверь открылась внутрь, и произошло то, что происходило с ней вот уже вечность и два месяца: она зависла. А когда сосед закрыл дверь, было уже всё равно. Какая-то очень острая книга погрузилась в неё и наполнила собой, оставив только маленькую дырочку – дышать и смотреть телевизор. Теперь её можно было листать, смотреть, переворачивать. Книга росла внутри, изменялась, становилась ярче. Но никто, совсем никто не видел, что в тот момент она была книгой. Все думали, что она – просто пыль.
Да и на самом деле было нелепо, когда он оказался где-то в районе улицы. Слишком громко вокруг стучали клавиши, слишком ярко горели окна. И вокруг всего этого раскинулся фон, похожий на утреннее небо. Одним словом, сыро. Ему и в голову не приходило, и не в голову тоже не приходило. Мало ли что говорят эти справа и слева, он слушал только то, что было внутри. Сейчас, к примеру, внутри у него были наушники. Ведь сегодня же не завтра шесть утра, можно слушать и такое.
Ручка медленно скользнула, оставляя расплывающийся завиток размером четыре на семь клеток. Пока он думал, почему семь было именно вбок, а не по диагонали, кто-то что-то сказал, затем кто-то что-то сделал, и ручки не стало, зато открылось что-то, что позволяло эти самые клеточки не пересчитывать, а наблюдать. Неизвестно, что послужило толчком к этому, отправной точкой. Он, как правило, не слушал эти голоса, считая их возникающими в голове из ниоткуда, из соседнего двора. А тут вдруг увлёкся, заслушался телефонной беседой о преимуществах. Он сразу не понял. Может быть, началом стало то, что он сравнивал себя с характеристиками той и другой стороны и чувствовал, что постоянно на йоту отстаёт от идеалов. Может быть, это был просто начищенный пол, в котором отражалось пластилиновое слово. Так или иначе, он чувствовал, что голоса перестают быть чем-то, кроме его собственных мыслей и упрямо рвутся наружу, требуя свободы самовыражения. Что ж, он от них убежал. Как вчера. Как всегда.
Она стояла перед зеркалом в полной темноте со включенным мобильником. Если повернуть мобильник экраном к зеркалу и быстро-быстро водить им в воздухе, в зеркале можно увидеть потрясающие цветные линии. Жаль, что она этого не знала. Поэтому приходилось что-то произносить, что-то дешифровать. Чисто механическая процедура. Она ещё в незапамятном детстве научилась делать это так, что никто не подумал бы, что она притворяется, что она лишь механически оперирует синтезом и разложением на части для того, чтобы больше времени оставалось на потом, чтобы сэкономить и приумножить. А затем отдать тем, кому это было действительно нужно.
А ведь никто не придёт. Ведь явно должно быть что-то общее, соединяющее. Или кто-то на худой конец. Хотя, конечно, объективное всегда надёжнее, ведь люди всего лишь существа. И присутствие остановки, столкновения или случайной встречи ещё способно дать надежду. Камень винить проще, он не ответит, как та стена в метро утром.
Ему не пришлось оправдываться, ведь бегство было для него не менее привычным, чем, скажем, утренний дождь или шесть ручек в стакане на столе. Вода медленно засасывалась в отверстие на дне нарисованной раковины, и он подумал, что дальше её пути неисповедимы: вот она проходит сифон, вот она течёт по трубе вниз (ну не может же она течь по трубе вверх), а дальше – только ей одной известное таинство. Правильно, подумала она, отряхиваясь дома, вовсе я не такая уж и мокрая.
Было ощущение, что дождь идёт для неё одной.
Скорее всего, именно та самая коробка, в которой некогда хранилось что-то воздушно драгоценное, а сейчас – только воздух и драгоценности. В частности, какие-то провода и неразлучная парочка скрепок. Именно в ней было что-то, что могло перевернуть всю жизнь. Пара листов бумаги с мелкими цифрами и буквами, составлявшими неповторимый рисунок - лицо с полуприкрытыми глазами.
Она не помнит, что когда-то всё было совсем не так.
Мимо мусорных баков и направо – всё как всегда, все как всегда, а дальше дождь захватывал её, размывал, растворял в себе и нёс куда-то вбок и в сторону. Мимо железа, крыш, постоянного стука трамваев, отбойного молотка, шпилек, зубов. В результате она оказывалась на одной и той же остановке. Там останавливалось время. Открылись двери, она зашла, дождь замер, стук прекратился и её бросило куда-то, откуда мог вывести только ключ, оставшийся в двери на ночь.
Обшарпанный балкон выглядел явно непривлекательно. Но он и не мыслил категориями привлекательности. Он просто залез внутрь и исчез. Мимо шло время. Они всё-таки вырвались, разбежались, оставив его в абсолютной пустоте. Естественно, что никто из них не вернулся. Теперь, даже увидев друг-друга, они не поздороваются. Может, это и к лучшему.
Раньше здесь было поле. Теперь сюда убежали. Убежали, чтобы построить что-то своё. Или, точнее, чтобы разрушить то, чего не трогал он. Широкая дорога загибалась чудовищной лентой Мёбиуса. Одна сторона – одностороннее движение. Всё по правилам. Этого он явно не думал. Правила были для него чем-то инородным, нездешним. Он сам был не отсюда, но мало кто это замечал. Стало одиноко. И немного одинаково.
Здесь когда-то не было следов машин.
Она замерла. И на секунду её не стало до такой степени, что пролетевший на красный свет ничего не почувствовал. Она стала обманом зрения, галлюцинацией, бредом. Только так можно было снова попасть домой.
Неизвестно, что именно заставило его пойти сюда сейчас, возможно, именно это фото или громкий крик на улице. В доме напротив погасли окна, и балконная дверь стала совсем тёмной. То, что отражалось в ней секунду назад, в чём можно было раствориться, утонуть, было смазанным. Оно ушло в зеркала, разлетевшись там на тысячу осколков, как, например кто-то, подошедший к нему и нежно переливающийся. Спрашивает, отвечает. И не простая манипуляция, не механическое сложение артикуляционных приёмов, увиденных ещё в детстве.
Мимо едут машины, они просто антураж, чтобы тому, кто вышел ночью в кухню попить воды, не стало жутко от безлюдного города. Как фантомы. Как мысли. Они не останавливаются, они просто никогда не останавливаются. Совсем никогда. Они едут, и исчезают за поворотом. И каждый раз он просыпается, когда она уходит вместе с утренним дождём. Лето? Нет, скорее всего, просто погасли фонари.
Живые знаки. Его просто нет. Вечер.
Было не интригующе - это просто так, когда было совсем нечего делать и когда никого вокруг. Ну вот, давай, узнавай – он совсем не знал, чем заняться и 6 часов его просто пожирает жуткий страх оттого, что совсем нечего делать. А от букв стало страшно вдвойне. Главное - в том, чего он делать не умел. Не умел любить дождь, если кого-то это интересует его всё, что происходит вокруг, а там в основном всё то, что он уже когда-то видел. Совсем ничего интересного, даже не сможешь рассказать что и как и, возможно, не сможешь даже объяснить, что это значит.
Ничего.
Просто ему так захотелось, чтобы кто-то написал, а кто-то прочитал.
Семь минут или чуть меньше.
Вполне достаточно.
Совсем не конец, просто другая плоскость, здесь всё не иначе, здесь всё немного непривычно. От города не устать и не уйти, жаль, конечно, но ей он просто нравится, это продолжение всего того, что она есть сама, и ей не нужно отсюда уходить, просто не хочется. Она не такая умная, просто прочитала что-то пару часов назад. Ей не нужно ниоткуда выпадать, просто ей разрешено куда-то не заходить. Целый день с зеркалом tête-à-tête.
Она не выше и не умнее той, что слева, и не красивее той, которую она видит сейчас на метро в 12.17. Она не стройнее той самой. Она просто есть. И можно подойти к ней, сказать «Привет» только потому, что так захотелось. Не думая.
Над городом было табло. Когда там были цифры – на табло смотрели люди. Когда цифр не было – табло смотрело на людей. Ей каждый раз становилось страшно, когда она проходила там, рядом, где табло могло её видеть. Почему-то ей это не нравилось. Её вообще смущали чёрные прямоугольники. Ведь она в синем.
Когда-то он мог их контролировать. Всех. По крайней мере, мог сделать так, чтобы они на время исчезли. Теперь нет. Теперь он был единственным, кто об этом знал. Они просто забыли. Теперь ими никто не мог управлять. Даже они сами. Поэтому он предпочёл переждать, авось вспомнят. Никто не пришёл. Ведь никто и не должен был прийти. Он проснулся от сознания того, что он не знает, что делать. Первый раз. В словаре нашлось слово нерешительность. Между нерестом и нержавейкой. Как раз там, где нужно. Дверь открылась. Сама. Через дверь можно было только войти или выйти, предположил он. Соответственно и выбрал – остаться здесь. Его всегда потрясало, когда что-то начинало действовать. Само, по своей воле. Как двери в метро. Они, кстати, кажется, могут только закрываться и открываться. Не так уж и плохо для начала. Для него-то точно не так уж плохо. Если они могут делать такое, почему бы им ночью не играть в бадминтон?
Он вышел под дождь.
На футбольном поле двое мерили что-то. Что-то, видимо, занимало их с головой. Там была мачта с аудиоколонкой и ноутбук и всё это каким-то непостижимым образом давало им ту информацию, о которой не пишут в инструкции по эксплуатации. Они мерили. И там были знаки, несколько столбцов непонятных знаков, которые менялись, когда Бегающий обращался к Сидящему. Только одно слово «Э». Тоже забавно, он ещё не видел такого, разве что машина, свисающая со столба сегодня утром.
Оно кругом работало и куда-то явно двигалось, или само в себе, концентрически пребывало. Не до этого, нужно было просто пройти мимо, но только они уже заметили его и Бегающий уже сказал «Э». Он бежал до самой двери, торопливо набрал код, послышались короткие гудки. Занято. Наверное, сеть. Инет, он везде.
В метро кто-то просил канонизировать названия станций, а кто-то упорно искал небо. Третий просто шёл вверх по эскалатору. Эскалатор шёл вниз.
Она была в синем.